Солнце – взойдет!

Перед ним прислонялся к решеточке сквера согбенный прохожий, закутанный в лезлую, очень клокастую, серого цвета шинель, разбросавшую крылья по ветру; склонялся картузиком в выцветший мех; суковатою палкою щупал дорогу; и Митя взглянул под картузик; прохожий косился двумя пролинялыми бельмами: дряхлый и бритенький, он отвернулся: и лик, точно выцветший мех, уронил себе: в выцветший мех.

Он – слепой.

– Вы позволите?… Я бы… вас мог… проводить.

Но старик, отборматываясь, уронил неживые слова и брезгливо и зло – в лезлый мех, побежав с тротуара: он – видел.

Тут Митенька понял – что встретил себя самого: того самого, кто еще шел гробовою своею дорогой:

О, если б прозрел, если б!…

Небо, как вата, разъялось на небе.

Глава третья. БЕСТОЛОЧЬ

1

Дверь, обитая карей клеенкой; дубовые полки и – желтая волосяная настилка; отсюда рябил коридорик, такой пестроперый: по серому полю кружочки в белесых и в карих глазках; в коридорике – двери: налево, направо и – наискось; чуялось, что раздадутся звоночки, что Марфушка впустит события времени: двери – откроются:

– Вы не снимайте цепочки дверной: вы спросите-ка, – кто там.

– Профессор Коробкин?

– Так точно.

Дверь наискось скрипнула: издали дама защурилась вялым лицом, подобрав свое желто-зеленое платье: шпинатного цвета; цепочка часов, шателенка, свисала у пояса:

– Кто там?

– Да барин стоит карамазый: Ивана Иваныча спрашивают.

Дама спряталась.

– Как о вас?

– Вы доложите – Мандро: фон-Мандро, Эдуард Эдуардович.

Карточку подал.

И Митенька выставил нос из-за двери направо, тараща в испуге глаза; Эдуард Эдуардович нежно осклабился, будто линейкой не цапал его: голова провалилась за дверь; из нее пропорхнула худая и бледная девушка в синей кофточке (с прониткой), в юбчонке кисельного цвета, прищурясь – на мех голубого песца, бакенбарду, на шапку соболью: и слепо, и мило.

Мандро поклонился и – думал:

– Ну вот, – все семейство!

Но барышня скрылась, таким раздуванчиком юбки развеяв; в пролете дверей щебетнула по-птичьему.

Кто-то, невидимый, тут бударахнулся в левую дверь, но, должно быть, за гвоздь зацепившись, рванулся: из двери метнулся височный вихор, промахав в суетах, и – вновь скрылся; сказали со взлаем:

– Сейчас!

И взъерошка какая-то, пыжась из двери, себя от гвоздя отцепить, растаращею стала, взмигнув на Мандро; врастопырку поставила руки и ноги: пошла.

Но случился в передней вторичный спотык о настилку.

Тогда Эдуард Эдуардович понял: великий профессор стоит перед ним.

Что за вид?

Он, как видно, не стригся, давно отрастая клоками; тяжелая морда; меж щечных бугров, как на корточках, – нос: диковырком! Казалось, что вычихнет; глазки, засевшие в щелках, готовились выстрелить. Но их очки защищали; свирепо и зверски карели моржовьи усы, борода; и, невидные, шлепали губы; круглеющий лбина, как камень, способный' и стену пробить, – в дыбах косм, и свирепо, и зверски коричневых, да, – голова для гиганта; росток – очень мал: шеи – нет; перебито плечо; подскочило другое под ухо; весь корпус – пропыженный; коротки руки; одна – за спиною; другая – в сплошном вертунце – передрагивает дергунцами, пускающими карандашик вподброску; отчетливый пузик на брошенных вправо и влево ногах; желто-карий пиджак; желто-карий жилетец; крахмал – отложной.

Черный галстучек – бантиком.

Да – коротыш, с головой, кверху задранной!

Думалось: – Вот так картинища!

Но Эдуард Эдуардович, позой заверчивость выразив, склабил:

– Позвольте представиться.

– Что?

Коротыш повернул к нему ухо; и, руку приставивши к уху, разинулся ухом:

– Не слышу.

Но, видно, звонков не любил: позвонят – уши выставит: слушает; этим Мандро не смутился нисколько.

– Я, будучи близко знаком с вашим сыном… И будучи…

– Нет, вы позвольте: а с кем же имею честь я?

Коротыш подбежал с подкарабкой; его промашной пиджачок, отлетая, сидел как-то косо; он руку свою протянул; и руке проиграла слепительность: номенклатура зубов (или лучше заметить: вставных челюстей).

– Эдуард Эдуардыч Мандро.

Эдуард Эдуардович, кстати, – отметил, что кончики пальцев пропачканы краской коричневой; видно, известный профессор недавно окрасился.

– Милости просим.

Подбросивши в воздух очинённый свой карандашик, поймал карандашик; косой, раскачною походкой пошел, топоташа, почти не сгибая колен – в кабинетик.

Пол, крытый мастикой, – в сплошном, черно-сером ковре, над которым заерзали моли; стол, полный сваляшиной и разваляшиной томиков; штора – в пылях: пауки, пыль и чих; чернолапое кресло – не прямо: в подкос; и другое, такое ж, бросаясь вперед, загромождало проход (видно, здесь претыкались).

Сплошной ерундак!

В нападавших коричневых сумерках чуть намечались коричнево-желтые томы коричнево-серого шкафа; на кожаном черном диване скомчилось кой-как одеяльце (по черному полю – кирпичные яблоки). Думалось:

«Эдакого обвернуть вокруг пальца – что стоит!» Мандро улыбнулся: вошел в кабинет молодецкою поступью он, расправляя свои молодецкие плечи: таким приворожником!

– Да, – ваш сынок…

Но при слове «сынок» знаменитый профессор скосился; и вдруг загорюнился крашеной рожей.

– Сынок ваш бывает у нас, – у Лизаши: дочурки.

Профессор ему показал на порожнее кресло; уселся с развалкою сам; осмотрелся: сваляшина и разваляшина многих томов вперемежку с бумагою; жуликоватая мышка скреблася.

– Я думаю, Митенька вам, в корне взять, – надоел… Вы чего ж не садитесь: садитесь же, батюшка!

Тут Эдуард Эдуардович к краюшку кресла присел, уронив свою руку на стол, крытый черной клеенкой.

– Помилуйте, – отвеселился глазами он, – сын такой милый мальчик!

О, – он приворожником выглядел!

Но у профессора вкось разлетелись глаза; и разлет этих глаз выражал – опасенье:

– Мой сын, – в корне взять: дело ясное…

– Что вы!

– Он… он… он…

– Помилуйте!

– Нет, дело ясное: сын…

И лупнул кулаком по столу:

– Помножайте его, – он подбрызнул слюной, – хоть какими угодно нолями, – останется ноликом.

Рявкнул со взмахом.

Мандро закурил и, висок преклонивши к согнутому пальцу, сидел в беззаботной, в завалистой позе; прогреб бакенбарду; разгиб белой кисти руки выявлял очевидно желанье: завлечь и разжечь.

– Наши дети знакомы давно: и поэтому счел я за честь нанести вам визит.

– Очень рад-с…

– …и свидетельствовать уваженье, которое вы возбуждаете всюду…

Мандро припалил бакенбарду; пригаром паленым припахивать стал он (невкусно припахивать)

– Хоть коммерсант я, – но верьте мне; знаю и я, что профессор Коробкин…

– Оставьте!

– …профессор Коробкин… – Да нет же-с!

– …профессор Коробкин есть гордость науки!

Профессор поставил свой нос пред собою и фыркнул, – пронюхал Мандро; виноват: бакенбарду Мандро.

– И при том деле есть: впрочем, так, – пустячок. Но профессор на все тартарыкнул рукою.

– Вы, кажется, – слухами полнится свет – очень трудитесь?

– Да-с: помаленьку.

– Весьма плодотворно?…

Профессор схватился за свалень бумаги.

– Открытие сделали?

– Что-с?

И рукой – за платком; его выхватил и, развернувши под носом на мягких ладонях, – глаза скосил в нос.

– То открытие, слышал я, – тут фон-Мандро прикурсивил ресницы, – значительно, очень-с; и, как говорят, оно в технике произведет пертурбацию; в жизни…

Профессор громчайше счихнул, все вниманье свое устремив на платок, загулявший по громкому носу.

– …в путях сообщенья… Платок закомчился и спрятался.